Веневитинов краткая биография. Дмитрий Владимирович Веневитинов. Биография. К друзьям на Новый год

Дмитрий Владимирович Веневитинов, проживший всего 22 года, остался в памяти современников как высокообразованный и необычайно талантливый человек. Он успешно занимался живописью, доказательством чего служат полотна, написанные им маслом. Обучения музыке сделало из него не только певца и отличного музыканта, но композитора. Он серьёзно занимался теорией музыки. В юном возрасте Дмитрий читал в подлиннике писателей Древнего Рима и Греции, переводил Софокла и Горация. Знакомство с «Историей государства Российского» побудило его посетить старинные русские города и заняться изучением тамошних древностей. Веневитинов ценил труд Н. М. Карамзина не только как исторический, но и как литературный шедевр, и причислил его к эпической поэзии. Профессора Московского университета давали ему и его друзьям Алексею и Фёдору Хомяковым частные уроки математики и истории изящной словесности. Люди, знакомые с ним, отмечали его философский ум.

Годы его жизни (1805-1827) частично совпали со временем, когда жили и творили А.С Пушкин, Владимир Одоевский, В.К.Кюхельбекер, Ф.И.Тютчев, А.А. Дельвиг, Н.М.Языков, Денис Давыдов, П.А. Вяземский, В.А.Жуковский. Кто-то был старше него, кто-то значительно пережил его. С кем-то он дружил, с кем-то был просто знаком, у кого-то учился, с кем-то его объединяло общее дело. М. Ю. Лермонтов, которому в год кончины Веневитинова исполнилось 13 лет, через 3 года, в 16 лет, написал эпитафию.

Дмитрия Владимировича часто сравнивают с известнейшими европейскими поэтами того времени лордом Байроном, Гёте, Шелли. Речь идёт о внешности поэта. Его называли красавцем: он был высокого роста, словно изваяние из мрамора. Отмечали, что его огромные глаза с длинными ресницами, сияли умом. В 1826 году Ансельм Лагрене, французский художник, написал портрет Д.В. Веневитинова, который воспроизводится в изданиях о поэте и его стихов и прозы. Именно внешность послужила причиной рождения многих мифов о Веневитинове как об идеальном мечтательном красавце-поэте.

В Москве в Кривоколенном переулке дом номер 4 украшают две мемориальные доски. Одна из них сообщает, что это дом семьи Веневитиновых, а вторая установлена в память о том, что именно здесь, в этом доме, в 1826 году А.С. Пушкин читал «Бориса Годунова». Когда по просьбе Карамзина Пушкин был возвращён из ссылки, он поселился в Москве, где сразу же стал центральной фигурой тогдашней культурной жизни. Именно в этот период и произошло чтение « Бориса Годунова». К тому времени Пушкин знал, что Веневитинов написал статью о первой главе «Евгения Онегина» . Он говорил: «Это единственная статья, которую я прочитал с любовью и вниманием. Всё остальное или брань или переслащенная дичь.» Доказательством симпатии Пушкина к Веневитинову служит приглашение Веневитинова на все чтения «Бориса Годунова» самим поэтом. Именно с Веневитиновым поделился Пушкин идеей написания «Самозванца», «Моцарта и Сальери»,сцен из «Фауста», «Графа Нулина». Общение с Пушкиным сыграло большое значение в духовном развитии молодого поэта. Многие его поздние произведения и замыслы – результат их обсуждения русской культуры и литературы, особенно поэзии. Не всегда их взгляды совпадали, и они вели споры о философском преобразовании всей русской культуры.

Дом Веневитиновых в Москве был обычным дворянским гнездом. Их род был был древний и заслуженный. Родители Дмитрия владели поместьями в Воронежской губернии. В Москве они считались людьми просвещёнными и хлебосольными, и в их доме часто собирались художники, певцы, музыканты. После смерти мужа Анна Дмитриевна, мать поэта, сумела сделать свой салон московской достопримечательностью. До 8 лет она сама занималась воспитанием и образованием сына, затем передала его гувернёрам и преподавателям, которых выбирала очень тщательно. Известно, что сначала с мальчиком занимался капитан наполеоновской армии Дорер, а затем – грек Байло. Оба они были весьма образованными людьми, и благодаря им Дмитрий получил классическое образование, любил литературу, читал древних философов. Домашнее образование закончилось, когда ему исполнилось 17, а годом раньше появились его первые стихи, проба пера или поэтические опыты.

Он в качестве вольнослушателя посещал в Московском университете лекции и беседы-диспуты о литературе профессора Мерзлякова. Веневитинов во время этих бесед был главным оппонентом профессора. Его суждения были логичны и глубоки. Присутствующих поражала диалектика его доводов. Это не было желание просто поспорить, это был сформировавшийся взгляд на литературу и подход к ней, ибо через несколько лет он вернётся к этим спорам и напишет статью о недостатках теории Мерзлякова. Он также посещал лекции М.Г. Павлова и И.И. Давыдова, в которых его внимание привлекали глубокие истины классических немецких философов.

В университете вокруг Веневитинова собираются друзья-единомышленники, каждый из них оставил след в русской культуре. Это было новое поколение русских романтиков, которое отошло от подражания Жуковскому и юному Пушкину. Они опасались односторонности и бескрылых стремлений. Романтики-любомудры. Общество любомудрия возглавили Владимир Одоевский и Дмитрий Веневитинов. Название общества происходило от его цели – любовь к мудрости, прилежное изучение античных и немецких философов и работа над созданием оригинальной отечественной философии, из которой должна возникнуть новая русская литература. Членами его были молодые философы, стремившиеся к высшим знаниям о человеке и природе. Общество образовалось в 1823 году, а в 1826 Веневитинов пишет статью « О состоянии просвещения в России».

Любомиры глубоко изучали сочинения немецкого романтического мыслителя Шеллинга, которые дали им темы для поэзии: гармония между миром и человеком (между идеальным и реальным). Веневитинов был убеждён, что эта гармония должна быть началом всего, и она становится одной из главных тем его поэзии. В творчестве Веневитинова появляется природа, ценность которой приравнивается к самоценному миру личности. Сам поэт говорил, что саморазвитие природы совпадает с движением поэтического сознания. И поэт заимствует из природы форму искусства. Природа у Веневитинова- не отвлечённое философское понятие, она русская, подмосковная и воронежская. В 1924 году он совершил поездку по воронежским имениям семьи для решения материальных вопросов и вопросов, связанных с управлением имениями. Поездка оказалась очень плодотворной для его творчества.

В 1826 Д.В Веневитинов и многие его друзья-любомиры выдержали требуемый для государственной службы экзамен и поступили в Московский архив коллегии иностранных дел. В московских кругах их прозвали «архивными юношами», и А. С. Пушкин описал их в седьмой главе «Евгения Онегина» как столичную достопримечательность. В октябре 1826 года Веневитинов по протекции Зинаиды Волконской, в которую, как утверждают некоторые современники он был влюблён, и графа Лаваля поступает в азиатский департамент Коллегии иностранных дел в Петербурге. Жизнь в Петербурге была весьма насыщенной. Музеи, концерты, увлечение востоком, встречи с любомудрами, Дельвигом, знакомство с декабристами, которое послужило поводом для его ареста, и вместе с тем служебные успехи.

Однако, петербургский период продлился не долго. Для его лёгких петербургский климат оказался губительным. Возобновилась старая болезнь, и, в 1827 году Веневитинов скончался. Он чувствовал, что конец близок, мысль об этом сквозит и в его стихах, и в письмах друзьям. Тем не менее, он не оставлял своих забот о матери, друзьях, службе.За гробом Веневитинова шли вместе с другими писателями Пушкин и Мицкевич. Его смерть породила поток стихотворений, которые вошли в сборник-«венок».

Образы и строки Д.В. Веневитинова наследуются самыми разными поэтами, вплоть до Некрасова. Но есть один поэт, темы и манеру которого он как бы предсказывает и определяет, это – Михаил Юрьевич Лермонтов. Впрочем, многие русские поэты позднейших поколений находят в его многоликом творчестве своё, определяя тем самым его особое место и значение в жизни русского лирического сознания.

Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805-1827) - русский поэт романтического направления, переводчик, прозаик и философ.
Дмитрий Веневитинов родился 14 (26) сентября 1805 г. в Москве, в старинной и богатой дворянской семье, его дальним родственником (четвероюродным братом) был А. С. Пушкин. Получил классическое домашнее образование, которым руководила мать (княжна Анна Николаевна Оболенская), изучил французский, немецкий, латынь и греческий. Увлекся немецкой философией и романтической поэзией. Слушал отдельные лекции в Московском университете, в частности курсы А. Ф. Мерзлякова, И. И. Давыдова, М. Г. Павлова и Лодера. Участвовал в собраниях студенческого литературного кружка Н. М. Рожалина.
В 1825 г. Веневитинов поступил на службу в московский архив коллегии иностранных дел («архивны юноши» - так иронически назвал служащих этого архива Пушкин в своем романе «Евгений Онегин»).
Организовал вместе с князем В. Ф. Одоевским тайное философское «Общество любомудрия», куда входили также И. В. Киреевский, А. И. Кошелев, В. П. Титов, Н. А. Мельгунов и другие. Посещали заседания кружка, не являясь формально его членами, А. С. Хомяков, М. П. Погодин и С. П. Шевырев. Кружок занимался изучением немецкой идеалистической философии - трудов Ф. Шеллинга, И. Канта, Ф. Шлегеля и других.
Веневитинов принимал деятельное участие в издании журнала «Московский вестник».
В своей литературной деятельности Веневитинов проявил разносторонние дарования и интересы. Он был не только поэтом, но и прозаиком, писал литературно-программные и критические статьи, переводил прозаические произведения немецких авторов, в том числе Гёте и Гофмана.
Веневитиновым было написано всего около 50 стихотворений. Многие из них, особенно поздние, наполнены глубоким философским смыслом, что составляет отличительную черту лирики поэта.
Центральная тема последних стихотворений Веневитинова - судьба поэта. В них заметен культ романтического поэта-избранника, высоко вознесенного над толпой и обыденностью. Ряд стихотворений Веневитинова 1826-1827 гг., написанных за несколько месяцев до смерти поэта («Завещание», «К моему перстню», «Поэт и друг») можно с полным правом назвать пророческими. В них автор словно предвидел свою раннюю кончину.
В ноябре 1826 г. Веневитинов перебрался из Москвы в Петербург, поступив на службу в Азиатский департамент министерства иностранных дел. При въезде в Петербург поэт был арестован по подозрению в причастности к заговору декабристов. Он провёл три дня под арестом, что обострило его болезнь легких. После этого, в марте, возвращаясь легко одетым с бала, Веневитинов сильно простудился.
Поэт умер 15 (27) марта 1827 г. в Петербурге, не дожив до 22 лет. Похоронен на кладбище Симонова монастыря в Москве. Он завещал надеть ему на палец в час кончины перстень - подарок Зинаиды Волконской. Когда он впал в забытье, перстень надели на его палец. Но вдруг Веневетинов очнулся, спросил: «Разве меня венчают?» И умер. На похоронах были А. Пушкин и А. Мицкевич. Перезахоронен в 1930-е гг. на Новодевичьем кладбище.
Веневитинов был также известен как одаренный художник, музыкант, музыкальный критик. Когда готовилось посмертное издание, Владимир Одоевский предлагал включить в него не только стихотворения, но и рисунки, и музыкальные произведения: «Мне бы хотелось издать их вместе с сочинениями моего друга, чудно соединявшего в себе все три искусства».

Веточка

[Из Грессе]

В бесценный час уединенья,

Когда пустынною тропой

С живым восторгом упоенья

Ты бродишь с милою мечтой

В тени дубравы молчаливой, -

Видал ли ты, как ветр игривый

Младую веточку сорвет?

Родной кустарник оставляя,

Она виется, упадая

На зеркало ручейных вод,

И, новый житель влаги чистой,

С потоком плыть принуждена.

То над струею серебристой

Спокойно носится она,

То вдруг пред взором исчезает

И кроется на дне ручья;

Плывет - всё новое встречает,

Всё незнакомые края:

Усеян нежными цветами

Здесь улыбающийся брег,

А там пустыни, вечный снег

Иль горы с грозными скалами.

Так далей веточка плывет

И путь неверный свой свершает,

Пока она не утопает

В пучине беспредельных вод.

Вот наша жизнь!- так к верной цели

Необоримою волной

Поток нас всех от колыбели

Влечет до двери гробовой.

Домовой

«Что ты, Параша, так бледна?»

- «Родная! домовой проклятый

Меня звал нынче у окна.

Весь в черном, как медведь лохматый,

С усами, да какой большой!

Век не видать тебе такого».

- «Перекрестися, ангел мой!

Тебе ли видеть домового?»

«Ты не спала, Параша, ночь?»

- «Родная! страшно; не отходит

Проклятый бес от двери прочь;

Стучит задвижкой, дышит, бродит,

В сенях мне шепчет: отопри!»

- «Ну, что же ты?» - «Да я ни слова».

- «Э, полно, ангел мой, не ври:

Тебе ли слышать домового?»

«Параша, ты не весела;

Опять всю ночь ты прострадала?»

- «Нет, ничего: я ночь спала».

- «Как ночь спала! ты тосковала,

Ходила, отпирала дверь;

Ты, верно, испугалась снова?»

- «Нет, нет, родимая, поверь!

Я не видала домового».

Декабрь 1826

Евпраксия

Песнь первая

Шуми, Осетр! Твой брег украшен

Делами славной старины;

Ты роешь камни мшистых башен

И древней твердыя стены,

Обросшей давнею травою.

Но кто над светлою рекою

Разбросил груды кирпичей,

Остатки древних укреплений,

Развалины минувших дней?

Иль для грядущих поколений

Как памятник стоят оне

Воинских, громких приключений?

Так, - брань пылала в сей стране;

Но бранных нет уже: могила

Могучих с слабыми сравнила.

На поле битв - глубокий сон.

Прошло победы ликованье,

Умолкнул побежденных стон;

Одно лишь темное преданье

Вещает о делах веков

И веет вкруг немых гробов.

Вдали, там, где в тени густой,

Во мгле таинственной дубравы

Осетр поток скрывает свой,

Ты зришь ли холм сей величавый,

Который на краю долин,

Как одинокий исполин,

Возносится главой высокой?

Сей холм был долго знаменит.

Преданье древнее гласит,

Что в мраке старины глубокой

Он был Перуну посвящен,

Что всякий раз, как злак рождался

И дол соседний улыбался,

В одежде новой облечен,

И в лесе трепетали ветки.

Сюда стекались наши предки,

Теснилися со всех сторон.

Есть даже слух, что здесь славяне

По возвращеньи с лютых браней

На алтарях своих богов

Ударом суеверной стали

Несчастных пленных лили кровь

Иль пламени их предавали

И в хладнокровной тишине

На их терзания взирали.

И если верить старине,

Едва ж с костров волною черной

Взносился дым к лазури горной, -

Вдруг гром в бесшумных небесах

При блике молний раздавался,

Осетр ревел в своих брегах,

И лес со треском колебался.

Взгляни, как новое светило,

Грозя пылающим хвостом,

Поля рязански озарило

Зловещим пурпурным лучом.

Небесный свод от метеора

Багровым заревом горит.

Толпа средь княжеского двора

Растет, теснится и шумит;

Младые старцев окружают

И жадно ловят их слова;

Несется разная молва,

Из них иные предвещают

Войну кровавую иль глад;

Другие даже говорят,

Что скоро, к ужасу вселенной,

Раздастся звук трубы священной

И с пламенным мечом в руках

Промчится ангел истребленья.

На лицах суеверный страх,

И с хладным трепетом смятенья

Власы поднялись на челах.

Песнь вторая

Средь терема, в покое темном,

Под сводом мрачным и огромным,

Где тускло меж столбов мелькал

Светильник бледный, одинокий

И слабым светом озарял

И лики стен, и свод высокий

С изображеньями святых, -

Князь Федор, окружен толпою

Бояр и братьев молодых.

Но нет веселия меж них:

В борьбе с тревогою немою,

Глубокой думою томясь,

На длань склонился юный князь.

И на челе его прекрасном

Блуждали мысли, как весной

Блуждают тучи в небе ясном.

За часом длился час, другой;

Князья, бояре все молчали -

Лишь чаши звонкие стучали

И в них шипел кипящий мед.

Но мед, сердец славянских радость,

Душа пиров и враг забот,

Для князя потерял всю сладость,

И Федор без отрады пьет.

Ты улетел, восторг счастливый,

И вы, прелестные мечты,

Весенней жизни красоты.

Ах, вы увяли, как средь нивы

На миг блеснувшие цветы!

Зачем, зачем тоске унылой

Младое сердце он отдал?

Давно ли он с супругой милой

Одну лишь радость в жизни знал?

Бывало, братья удалые

Сбирались шумною толпой:

Меж них младая Евпраксия

Была веселости душой,

И час вечернего досуга

В беседе дружеского круга,

Как чистый быстрый миг, летел.

Но между тем как над рекой

Батый готовит войско в бой,

Уже под градскими стенами

Дружины храбрые славян

Стояли стройными рядами.

Священный крест - знак христиан -

Был водружен перед полками.

Уже служитель алтарей

Отпел утешную молитву

И рать благословил на битву.

Двенадцать опытных вождей,

Давно покрытых сединами,

Но сильных в старости своей,

Стоят с готовыми мечами.

За ними юный ряд князей,

Опора веры и свободы.

Здесь зрелся молодой Роман,

Надежда лестная славян,

Достойный сана воеводы.

В блестящем цвете юных лет

Он в княжеский вступал совет

И часто мудростью своею

Рязанских старцев удивлял.

Давно испытанный бронею,

Он в многих битвах уж бывал

И половцев с дружиной верной

Не раз на поле поражал.

Но, вождь для воинов примерный,

Князей он негу презирал.

Ему забавы - бранны бури,

И твердый щит - его ночлег.

Вблизи Романа видны Юрий,

Мстислав, Борис и ты, Олег!

Зачем сей юноша красивый,

Дитя по сердцу и летам,

Оставил кров, где он, счастливый,

Ходил беспечно по цветам

Весны безбурной и игривой?

Но он с булатом в юной длани

Летит отчизну защищать

И в первый раз на поле брани

Любовь к свободе показать.

Но грозные татар полки,

Неистовой отваги полны,

Уже вдоль быстрыя реки

Как шумные несутся волны.

С угрозой дикой на устах

Они готовы в бой кровавый.

Мечи с серебряной оправой

Сверкают в крепких их руках.

Богато убраны их кони -

Не медь и не стальные брони

От копий груди их хранят,

Но тонкие драгие ткани -

Добыча азиатской брани -

На персях хищников блестят.

Батый, их вождь, с булатом в длани

Пред ними на младом коне.

Колчан с пернатыми стрелами

Повешен на его спине,

И шаль богатыми узлами

Играет над его главой.

Взлелеянный среди разбоя,

Но пышной роскоши рукой,

Он друг войны и друг покоя

В дни праздности, в шуму пиров.

Он любит неги наслажденья

И в час веселый упоенья

Охотно празднует любовь.

Но страшен он в жару сраженья,

Когда с улыбкой на устах,

С кинжалом гибельным в зубах,

Как вихрь он на врагов стремится

И в пене конь под ним дымится.

Везде лишь вопли пораженных,

И звон щитов, и блеск мечей...

Ни младости безгрешных дней,

Ни старости седин почтенных

Булат жестокий не щадит.

И вдруг раздался стук копыт.

Отряды конницы славянской

Во весь опор стремятся в бой,

Но первый скачет князь рязанской

Роман, за ним Олег младой

И Евпатий, боярин старый

С седою длинной бородой.

Ударам вслед гремят удары.

Всех пылче юноша Олег.

То с левой стороны, то с правой

Блестит его булат кровавый.

Столь неожиданный набег

Привел моголов в изумленье.

Ужасны суздальцев набеги.

Они летят, татары смяты

И, хладным ужасом объяты,

Бегут, рассеясь по полям.

Напрасно храбрый сын Батыя,

Нагай, противится врагам

И всадников ряды густые

Один стремится удержать.

Толпой бегущих увлеченный,

Он сам невольно мчится вслед...

Так челн средь бури разъяренной

Мгновенно борется с грозой,

Мгновенно ветры презирает,

Но вдруг, умчавшись с быстротой,

Волнам сердитым уступает...

Жертвоприношение

О жизнь, коварная сирена,

Как сильно ты к себе влечешь!

Ты из цветов блестящих вьешь

Оковы гибельного плена.

Ты кубок счастья подаешь

И песни радости поешь;

Но в кубке счастья — лишь измена,

И в песнях радости — лишь ложь.

Не мучь напрасным искушеньем

Груди истерзанной моей

И не лови моих очей

Каким-то светлым привиденьем.

Меня не тешит ложный сон.

Тебе мои скупые длани

Не принесут покорной дани,

Нет, я тебе не обречен.

Твоей пленительной изменой

Ты можешь в сердце поселить

Минутный огнь, раздор мгновенный,

Ланиты бледностью облить

И осенить печалью младость,

Отнять покой, беспечность, радость,

Но не отымешь ты, поверь,

Любви, надежды, вдохновений!

Нет! их спасет мой добрый гений,

И не мои они теперь.

Я посвящаю их отныне

Навек поэзии святой

И с страшной клятвой и с мольбой

Кладу на жертвенник богине.

1826 или 1827

Жизнь

Сначала жизнь пленяет нас:

В ней все тепло, все сердце греет

И, как заманчивый рассказ,

Наш ум причудливый лелеет.

Кой-что страшит издалека, -

Но в этом страхе наслажденье:

Он веселит воображенье,

Как о волшебном приключенье

Ночная повесть старика.

Но кончится обман игривой!

Мы привыкаем к чудесам.

Потом - на все глядим лениво,

Потом - и жизнь постыла нам:

Ее загадка и развязка

Уже длинна, стара, скучна,

Как пересказанная сказка

Усталому пред часом сна.

Завещание

Вот час последнего страданья!

Внимайте: воля мертвеца

Внимайте: чтоб сего кольца

С руки холодной не снимали:

Пусть с ним умрут мои печали

И будут с ним схоронены.

Друзьям - привет и утешенье:

Восторгов лучшие мгновенья

Мной были им посвящены.

Внимай и ты, моя богиня:

Теперь души твоей святыня

Мне и доступней, и ясней;

Во мне умолкнул глас страстей,

Любви волшебство позабыто,

Исчезла радужная мгла,

И то, что раем ты звала,

Передо мной теперь открыто.

Приближься! вот могилы дверь!

Мне всё позволено теперь:

Я не боюсь суждений света.

Теперь могу тебя обнять,

Теперь могу тебя лобзать,

Как с первой радостью привета

В раю лик ангелов святых

Устами б чистыми лобзали,

Когда бы мы в восторге их

За гробом сумрачным встречали.

Но эту речь ты позабудь:

В ней тайный ропот исступленья;

Зачем холодные сомненья

Я вылью в пламенную грудь?

К тебе одно, одно моленье!

Не забывай!.. прочь уверенья -

Клянись!.. Ты веришь, милый друг,

Что за могильным сим пределом

Душа моя простится с телом

И будет жить, как вольный дух,

Без образа, без тьмы и света,

Одним нетлением одета.

Сей дух, как вечно бдящий взор,

Твой будет спутник неотступный,

И если памятью преступной

Ты изменишь, беда с тех пор!

Я тайно облекусь в укор;

К душе прилипну вероломной,

В ней пищу мщения найду,

И будет сердцу грустно, томно,

А я, как червь, не отпаду.

1826 или 1827

Знамения перед смертью Цезаря

О Феб! тебя ль дерзнем обманчивым назвать?

Не твой ли быстрый взор умеет проникать

До глубины сердец, где возникают мщенья

И злобы бурные, но тайные волненья.

По смерти Цезаря ты с Римом скорбь делил,

Кровавым облаком чело твое покрыл;

Ты отвратил от нас разгневанные очи,

И мир, преступный мир, страшился вечной ночи.

Но всё грозило нам - и рев морских валов,

И вранов томный клик, и лай ужасный псов.

Колькраты зрели мы, как Этны горн кремнистой

Расплавленны скалы вращал рекой огнистой

И пламя клубами на поле изрыгал.

Германец трепетный на небеса взирал;

Со треском облака сражались с облаками,

И Альпы двигались под вечными снегами.

Священный лес стенал; во мгле густой ночей

Скитался бледный сонм мелькающих теней.

Медь потом залилась (чудесный знак печали!),

На мраморах богов мы слезы примечали.

Земля отверзлася, Тибр устремился вспять,

И звери, к ужасу, могли слова вещать;

Разлитый Эридан кипящими волнами

Увлек дремучий лес и пастырей с стадами.

Во внутренности жертв священный взор жрецов

Читал лишь бедствия и грозный гнев богов;

В кровавые струи потоки обращались;

Волки, ревучие средь стогн, во мгле скитались;

Мы зрели в ясный день и молнию, и гром,

И страшную звезду с пылающим хвостом.

И так вторицею орлы дрались с орлами.

В полях Филипповых под теми ж знаменами

Родные меж собой сражались вновь полки,

И в битве падал брат от братниной руки;

Двукраты рок велел, чтоб римские дружины

Питали кровию фракийские долины.

Быть может, некогда в обширных сих полях,

Где наших воинов лежит бездушный прах,

Спокойный селянин тяжелой бороною

Ударит в шлем пустой и трепетной рукою

Поднимет ржавый щит, затупленный булат, -

И кости под его стопами загремят.

Италия

Италия, отчизна вдохновенья!

Придет мой час, когда удастся мне

Любить тебя с восторгом наслажденья,

Как я люблю твой образ в светлом сне.

Без горя я с мечтами распрощаюсь,

И наяву, в кругу твоих чудес,

Под яхонтом сверкающих небес,

Младой душой по воле разыграюсь.

Там радостно я буду петь зарю

И поздравлять царя светил с восходом,

Там гордо я душою воспарю

Под пламенным необозримым сводом.

Как весело в нем утро золотое

И сладостна серебряная ночь!

О мир сует! тогда от мыслей прочь!

В объятьях нег и в творческом покое

Я буду жить в минувшем средь певцов,

Я вызову их сонмы из гробов!

Тогда, о Тасс! твой мирный сон нарушу,

И твой восторг, полуденный твой жар

Прольет и жизнь, и песней сладких дар

В холодный ум и в северную душу.

К друзьям

Пусть искатель гордой славы

Жертвует покоем ей!

Пусть летит он в бой кровавый

За толпой богатырей!

Но надменными венцами

Не прельщен певец лесов:

Я счастлив и без венцов

С лирой, с верными друзьями.

Пусть богатства страсть терзает

Алчущих рабов своих!

Пусть их златом осыпает,

Пусть они из стран чужих

С нагруженными судами

Волны ярые дробят:

Я без золота богат

С лирой, с верными друзьями.

Пусть веселий рой шумящий

За собой толпы влечет!

Пусть на их алтарь блестящий

Каждый жертву понесет!

Не стремлюсь за их толпами -

Я без шумных их страстей

Весел участью своей

С лирой, с верными друзьями.

К друзьям на Новый год

Друзья! настал и новый год!

Забудьте старые печали,

И скорби дни, и дни забот,

И все, чем радость убивали;

Но не забудьте ясных дней,

Забав, веселий легкокрылых,

Златых часов, для сердца милых,

И старых, искренних друзей.

Живите новым в новый год,

Покиньте старые мечтанья

И все, что счастья не дает,

А лишь одни родит желанья!

По-прежнему в год новый сей

Любите шутки, игры, радость

И старых, искренних друзей.

Друзья! Встречайте новый год

В кругу родных, среди свободы:

Пусть он для вас, друзья, течет,

Как детства счастливые годы.

Но средь Петропольских затей

Не забывайте звуков лирных,

Занятий сладостных и мирных,

И старых, искренних друзей.

К изображению Урании

Пять звезд увенчали чело вдохновенной:

Поэзии дивной звезда,

Звезда благодатная милой надежды,

Звезда беззакатной любви,

Звезда лучезарная искренней дружбы,

Что пятая будет звезда?

Да будет она, благотворные боги,

Душевного счастья звездой.

1826 или 1827

К любителю музыки

Молю тебя, не мучь меня:

Твой шум, твои рукоплесканья,

Язык притворного огня,

Бессмысленные восклицанья

Противны, ненавистны мне.

Поверь, привычки раб холодный,

Не так, не так восторг свободный

Горит в сердечной глубине.

Когда б ты знал, что эти звуки,

Когда бы тайный их язык

Ты чувством пламенным проник,—

Поверь, уста твои и руки

Сковались бы, как в час святой,

Благоговейной тишиной.

Тогда душа твоя, немея,

Вполне бы радость поняла,

Тогда б она живей, вольнее

Родную душу обняла.

Тогда б мятежные волненья

И бури тяжкие страстей —

Всё бы утихло, смолкло в ней

Перед святыней наслажденья.

Тогда б ты не желал блеснуть

Личиной страсти принужденной,

Но ты б в углу, уединенный,

Таил вселюбящую грудь,

Тебе бы люди были братья,

Ты б тайно слезы проливал

И к ним горячие объятья,

Как друг вселенной, простирал.

1826 или 1827

К моей богине

Не думы гордые вздымают

Страстей исполненную грудь,

Не волны невские мешают

Душе усталой отдохнуть,—

Когда я вдоль реки широкой

Скитаюсь мрачный, одинокой

И взор блуждает по брегам,

Язык невнятное лепечет

И тихо плещущим волнам

Слова прерывистые мечет.

Тогда от мыслей далека

И гордая надежда славы,

И тихоструйная река,

И невский берег величавый;

Тогда не робкая тоска

Бессильным сердцем обладает

И тайный ропот мне внушает...

Тебе понятен ропот сей,

О божество души моей!

Холодной жизнию бесстрастья

Ты знаешь, мне ль дышать и жить?

Ты знаешь, мне ль боготворить

Душой, не созданной для счастья,

Толпы привычные мечты

И дани раболепной службы

Носить кумиру суеты?

Нет! нет! и теплые дни дружбы

И дни горячие любви

К другому сердце приучили:

Другой огонь они в крови,

Другие чувства поселили.

Что счастье мне? Зачем оно?

Не ты ль твердила, что судьбою

Оно лишь робким здесь дано,

Что счастья с пламенной душою

Нельзя в сем мире сочетать,

Что для него мне не дышать...

О, будь благословенна мною!

Оно священно для меня,

Сие пророчество несчастья,

И, как завет его храня,

С каким восторгом сладострастья

Я жду губительного дня

И торжества судьбы коварной!

И, если б ум неблагодарный

На небо возроптал в бедах,

Твое б явленье, ангел милый,

Как дар небес, остановило

Проклятье на моих устах.

Мою бы грудь исполнил снова

Благоговения святого

Целебный взгляд твоих очей,

И снова бы в душе моей

Воскресло силы наслажденье,

И счастья гордое презренье,

И сладостная тишина.

Вот, вот что грудь мою вздымает

И тайный ропот мне внушает!

Вот чем душа моя полна,

Когда я вдоль Невы широкой

Скитаюсь мрачный, одинокой.

К моему перстню

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой.

Но не любовь теперь тобой

Благословила пламень вечный

И над тобой, в тоске сердечной,

Святой обет произнесла...

Нет! дружба в горький час прощанья

Любви рыдающей дала

Тебя залогом состраданья.

О, будь мой верный талисман!

Храни меня от тяжких ран,

И света, и толпы ничтожной,

От едкой жажды славы ложной,

От обольстительной мечты

И от душевной пустоты.

В часы холодного сомненья

Надеждой сердце оживи,

И если в скорбях заточенья,

Вдали от ангела любви,

Оно замыслит преступленье,-

Ты дивной силой укроти

Порывы страсти безнадежной

И от груди моей мятежной

Свинец безумства отврати.

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю,

Тебя в прощанье не забуду:

Тогда я друга умолю,

Чтоб он с руки моей холодной

Тебя, мой перстень, не снимал,

Чтоб нас и гроб не разлучал.

И просьба будет не бесплодна:

Он подтвердит обет мне свой

Словами клятвы роковой.

Века промчатся, и быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нём тебя отроет вновь;

И снова робкая любовь

Тебе прошепчет суеверно

Слова мучительных страстей,

И вновь ты другом будешь ей,

Как был и мне, мой перстень верный.

1826 или 1827

К Пушкину

Известно мне: доступен гений

Для гласа искренних сердец.

К тебе, возвышенный певец,

Взываю с жаром песнопений.

Рассей на миг восторг святой,

Раздумье творческого духа

И снисходительного слуха

Младую музу удостой.

Когда пророк свободы смелый,

Тоской измученный поэт,

Покинул мир осиротелый,

Оставя славы жаркий свет

И тень всемирный печали,

Хвалебным громом прозвучали

Твои стихи ему вослед.

Ты дань принес увядшей силе

И славе на его могиле

Другое имя завещал.

Ты тише, слаще воспевал

У муз похищенного галла.

Волнуясь песнею твоей,

В груди восторженной моей

Душа рвалась и трепетала.

Но ты еще не доплатил

Каменам долга вдохновенья:

К хвалам оплаканных могил

Прибавь веселые хваленья.

Их ждет еще один певец:

Он наш - жилец того же света,

Давно блестит его венец;

Но славы громкого привета

Звучней, отрадней глас поэта.

Наставник наш, наставник твой,

Он кроется в стране мечтаний,

В своей Германии родной.

Досель хладеющие длани

По струнам бегают порой,

И перерывчатые звуки,

Как после горестной разлуки

Старинной дружбы милый глас,

К знакомым думам клонят нас.

Досель в нем сердце не остыло,

И верь, он с радостью живой

В приюте старости унылой

И, может быть, тобой плененный,

Последним жаром вдохновенный,

Ответно лебедь запоет

И, к небу с песнию прощанья

Стремя торжественный полет,

В восторге дивного мечтанья

Тебя, о Пушкин, назовет.

Середина или октябрь 1826

К С[карятину]

При посылке ему водевиля

Не плод высоких вдохновений

Певец и друг тебе приносит в дар;

Не пиэрид небесный жар,

Не пламенный восторг, не гений

Моей душою обладал:

Нестройной песнию моя звучала лира,

И я в безумьи променял

Улыбку муз на смех сатира.

Но ты простишь мне грех безвинный мой;

Ты сам, прекрасного искатель,

Искусств счастливый обожатель,

Нередко для проказ забыв восторг живой,

Кидая кисть - орудье дарованья,

Пред музами грешил наедине

И смелым углем на стене

Чертил фантазии игривые созданья.

Воображенье без оков,

Оно как бабочка игриво:

То любит над блестящей нивой

Порхать в кругу земных цветов,

То к радуге, к цветам небесным мчится.

Не думай, чтоб во мне погас

К высоким песням жар! Нет, он в душе таится,

Его пробудит вновь поэта мощный глас,

И, смелый ученик Байрона,

Я устремлюсь на крылиях мечты

К волшебной стороне, где лебедь Альбиона

Срывал забытые цветы.

Пусть это сон! меня он утешает,

И я не буду унывать,

Пока судьба мне позволяет

Восторг с друзьями разделять.

О друг! мы разными стезями

Пройдем определенный путь:

Ты избрал поприще, покрытое трудами,

Я захотел зараней отдохнуть;

Под мирной сению оливы

Я избрал свой приют; но жребий мой счастливый

Не должен славою мелькнуть:

У скромной тишины на лоне

Прокрадется безвестно жизнь моя,

Как тихая вода пустынного ручья.

Ты бодрый дух обрек Беллоне

И, доблесть сильных возлюбя,

Обрек свой меч кумиру громкой славы -

Иди!- Но стана шум, воинские забавы,

Всё будет чуждо для тебя,

Как сна нежданные виденья,

Как мира нового явленья.

Быть может, на брегу Днепра,

Когда в тени подвижного шатра

Твои товарищи, драгуны удалые,

Кипя отвагой боевой,

Сберутся вкруг тебя шумящею толпой,

И громко застучат бокалы круговые, -

Жалея мыслию о прежней тишине,

Ты вспомнишь о друзьях, ты вспомнишь обо мне;

Чуждаясь новых сих веселий,

О списке вспомнишь ты моем

Иль, взор нечаянно остановив на нем,

Промолвишь про себя: мы некогда умели

Шалить с пристойностью, проказничать с умом.

К. И. Герке (В вечерний час уединенья...)

(При послании трагедии Вернера)

В вечерний час уединенья,

Когда, свободный от трудов,

Ты сердцем жаждешь вдохновенья,

Гармоньи сладостной стихов,

Читай, мечтай - пусть пред тобою

Завеса времени падет,

И ясной длинной чередою

Промчится ряд минувших лет!

Взгляни! уже могучий гений

Расторгнул хладный мрак могил;

Уже, собрав героев тени,

Тебя их сонмом окружил -

Узнай печать небесной силы

На побледневших их челах.

Ее не сгладил прах могилы,

И тот же пламень в их очах...

Но ты во храме. Вкруг гробницы,

Где милое дитя лежит,

Поют печальные девицы

И к небу стройный плач летит:

«Зачем она, как майский цвет,

На миг блеснувший красотою,

Оставила так рано свет

И радость унесла с собою!»

Ты слушаешь - и слезы пали

На лист с пылающих ланит,

И чувство тихое печали

Невольно сердце шевелит.

Блажен, блажен, кто в полдень жизни

И на закате ясных лет,

Как в недрах радостной отчизны,

Еще в фантазии живет.

Кому небесное - родное,

Кто сочетает с сединой

Воображенье молодое

И разум с пламенной душой.

В волшебной чаше наслажденья

Он дна пустого не найдет

И вскликнет, в чувствах упоенья:

«Прекрасному пределов нет!»

Кинжал

Оставь меня, забудь меня!

Тебя одну любил я в мире,

Но я любил тебя как друг,

Как любят звездочку в эфире,

Как любят светлый идеал

Иль ясный сон воображенья.

Я много в жизни распознал,

В одной любви не знал мученья,

И я хочу сойти во гроб,

Как очарованный невежда.

Оставь меня, забудь меня!

Взгляни - вот где моя надежда;

Взгляни - но что вздрогнула ты?

Нет, не дрожи: смерть не ужасна;

Ах, не шепчи ты мне про ад:

Верь, ад на свете, друг прекрасный!

Где жизни нет, там муки нет.

Дай поцелуй в залог прощанья...

Зачем дрожат твои лобзанья?

Зачем в слезах горит твой взор?

Оставь меня, люби другого!

Забудь меня, я скоро сам

Забуду скорбь житья земного.

Крылья жизни

Из Мильвуа

На легких крылышках

Летают ласточки;

Но легче крылышки

У жизни ветреной.

Не знает в юности

Она усталости

И радость резвую

Берет доверчиво

К себе на крылия.

Летит, любуется

Прекрасной ношею...

Но скоро тягостна

Ей гостья милая;

Устали крылышки,

И радость резвую

Она стряхает с них.

Печаль ей кажется

Не столь тяжелою,

И, прихотливая,

Печаль туманную

Берет на крылия

И вдаль пускается

С подругой новою.

Но крылья легкие

Все болей, более

Под ношей клонятся.

И вскоре падает

С них гостья новая,

И жизнь усталая

Одна, без бремени,

Летит покойнее,

Лишь только в крылиях,

Едва заметные,

От ношей брошенных

Следы осталися -

И отпечатались

Лишь только в перышках

Два цвета бледные:

Немного светлого

От резвой радости,

Немного темного

От гостьи сумрачной.

1826 или 1827

Люби питомца вдохновенья

И гордый ум пред ним склоняй;

Но в чистой жажде наслажденья

Не каждой арфе слух вверяй.

Не много истинных пророков

С печатью власти на челе,

С дарами выспренних уроков,

С глаголом неба на земле.

Любимый цвет

(Посвящено С[офье] В[ладимировне]

В[еневитиной])

На небе все цветы прекрасны.

Все мило светят над землей,

Все дышат горней красотой.

Люблю я цвет лазури ясной:

Он часто томностью пленял

Мои задумчивые вежды,

И в сердце робкое вливал

Отрадный луч благой надежды.

Люблю, люблю я цвет луны,

Когда она в полях эфира

С дарами сладостного мира

Плывет как ангел тишины.

Люблю цвет радуги прозрачной -

Но из цветов любимый мой

Есть цвет денницы молодой:

В сем цвете, как в одежде брачной,

Сияет утром небосклон.

Он цвет невинности счастливой,

Он чист, как девы взор стыдливой,

И ясен, как младенца сон.

Когда и страх и рой веселий -

Всё было чуждо для тебя

В пределах тесной колыбели,

Посланник неба, возлюбя

Младенца милую беспечность,

Тебя лелеял в тишине,

Ты почивала - но во сне,

Душой разгадывая вечность,

Встречала ясную мечту

Улыбкой милою, прелестной.

Что сорвало улыбку ту,

Что зрела ты, - мне неизвестно;

Но твой хранитель, гость небесный

Взмахнул таинственным крылом -

И тень ночная пробежала,

На небосклоне заиграла

Денница пурпурным огнем,

И луч румяного рассвета

Твои ланиты озарил.

С тех пор он вдвое стал мне мил,

Сей луч румяного рассвета.

Храни его - недаром он

На девственных щеках возжен,

Не отблеск красоты напрасной,

Нет! он печать минуты ясной,

Залог он тайный, неземной.

На небе все цветы прекрасны,

Все дышат горней красотой;

Но меж цветов есть цвет святой -

Он цвет денницы молодой.

Моя молитва

Души невидимый хранитель,

Услышь моление мое!

Благослови мою обитель

И стражем стань у врат ее,

Да через мой порог смиренный

Не прешагнет, как тать ночной,

Ни обольститель ухищренный,

Ни лень с убитою душой,

Ни зависть с глазом ядовитым,

Ни ложный друг с коварством скрытым.

Всегда надежною броней

Пусть будет грудь моя одета,

Да не сразит меня стрелой

Измена мстительного света.

Не отдавай души моей

На жертву суетным желаньям;

Но воспитай спокойно в ней

Огонь возвышенных страстей.

Уста мои сомкни молчаньем,

Все чувства тайной осени,

Да взор холодный их не встрети,

Да луч тщеславья не просветит

На незамеченные дни.

Но в душу влей покоя сладость,

Посей надежды семена

И отжени от сердца радость:

Она - неверная жена.

На Новый 1827 год

Так снова год, как тень, мелькнул,

Сокрылся в сумрачную вечность

И быстрым бегом упрекнул

Мою ленивую беспечность.

О, если б он меня опросил:

«Где плод горячих обещаний?

Чем ты меня остановил?» —

Я не нашел бы оправданий

В мечтах рассеянных моих!

Мне нечем заглушить упрека!

Но слушай ты, беглец жестокой!

Клянусь тебе в прощальный миг:

Ты не умчался без возврату;

Я за тобою полечу

И наступающему брату

Весь тяжкий долг свой доплачу.

Новгород

(Посвящено к А. И. Т)

«Валяй, ямщик, да говори,

Далеко ль Новград?» — «Недалеко,

Версты четыре или три.

Вон видишь что-то там высоко,

Как черный лес издалека...»

— «Ну, вижу; это облака».

— «Нет! Это новградские кровли».

Ты ль предо мной, о древний град

Свободы, славы и торговли!

Как живо сердцу говорят

Холмы разбросанных обломков!

Не смолкли в них твои дела,

И слава предков перешла

В уста правдивые потомков.

«Ну, тройка! духом донесла!»

— «Потише. Где собор Софийской?»

— «Собор отсюда, барин, близко.

Вот улица, да влево две,

А там найдешь уж сам собою,

И крест на золотой главе

Уж будет прямо пред тобою».

Везде былого свежий след!

Века прошли... но их полет

Промчался здесь, не разрушая.

«Ямщик! Где площадь вечевая?»

— «Прозванья этого здесь нет...»

— «Как нет?» — «А, площадь? Недалеко:

За этой улицей широкой.

Вот площадь. Видишь шесть столбов?

По сказкам наших стариков,

На сих столбах висел когда-то

Огромный колокол, но он

Давно отсюда увезен».

— «Молчи, мой друг; здесь место свято:

Здесь воздух чище и вольней!

Потише!.. Нет, ступай скорей:

Чего ищу я здесь, безумный?

Где Волхов?» — «Вот перед тобой

Течет под этою горой...»

Всё так же он, волною шумной

Играя, весело бежит!..

Он о минувшем не грустит.

Так всё здесь близко, как и прежде...

Теперь ты сам ответствуй мне,

О Новград! В вековой одежде

Ты предо мной, как в седине,

Бессмертных витязей ровесник.

Твой прах гласит, как бдящий вестник,

О непробудной старине.

Ответствуй, город величавый:

Где времена цветущей славы,

Звуча здесь медью в бурном вече,

К суду или к кровавой сече

Сзывал послушных сыновей?

Когда твой меч, гроза соседа,

Карал и рыцарей, и шведа,

И эта гордая волна

Носила дань войны жестокой?

Скажи, где эти времена?

Они далёко, ах, далёко!

Между октябрем и декабрем 1826

Освобождение скальда

(Скандинавская повесть)

Э л ь м о р

Сложи меч тяжелый. Бессильной ли длани

Владеть сим булатом, о мирный певец!

Нам слава в боях, нам опасные брани;

Тебе - сладкозвучного пенья венец.

Прости мне, о сын скандинавских царей!

В деснице певца сей булат не бесчестен.

Ты помни, что Рекнер был арфой известен

И храбрым пример среди бранных полей.

Э л ь м о р

Прости, юный скальд, ты певец вдохновенный,

Но если ты хочешь, Эгил, нам вещать

О славе, лишь в битвах тобой обретенной,

То долго и долго ты будешь молчать.

Эльмор! иль забыл, что, гордясь багряницей,

Царь скальда обидел, и с ближней денницей

Прискорбная мать его, в горьких слезах,

Рыдала над хладною сына гробницей...

Так, с твердостью духа, с угрозой в устах,

Эгил отвечает, - и, быстрой стопою,

Безмолвствуя, оба, с киченьем в сердцах,

Сокрылись в дубраве под лиственной тьмою.

Час целый в безмолвии ночи густой

Гремел меч о меч среди рощи глухой.

Обрызганный кровью и весь изнуренный,

Эгил! из дубравы ты вышел один.

О храбрый Эльмор! Тебя тщетно Армин,

В чертогах семьею своей окруженный,

На пир ждет вечерний под кровлей родной.

Тебе уж из чаши не пить круговой.

Без жизни, без славы, твой труп искаженный

Лежит средь дубравы на дерне сухом.

Ты в прах преклонился надменным челом.

Окрест всё молчит, как немая могила,

И смерть скандинавца за скальда отмстила.

Но утром, едва лишь меж сизых паров

Холодная в небе зарделась Аврора,

В дремучей дубраве, при лаянье псов,

Узнали кровавое тело Эльмора.

Узнавши Эльмора черты искаженны,

Незапным ударом Армин пораженный

Не плачет, но грудь раздирает рукой.

Меж тем всё восстало, во граде волненье,

Все ищут убийцы, все требуют мщенья.

«Я знаю, - воскликнул Армин, - Ингисфал

Всегдашнюю злобу к Эльмору питал!

Спешите, спешите постигнуть злодея,

Стремитесь, о други, стремитесь быстрее,

Чем молньи зубчатыя блеск в небесах.

Готовьте орудья ко смерти убийцы.

Меж тем пусть врата неприступной темницы

По нем загремят на чугунных крюках».

И все устремились. Эгил на брегах

У моря скитался печальной стопою.

Как туча, из коей огнистой стрелою

Перун быстротечный блеснул в небесах,

На крылиях черных с останками бури

Плывет чуть подвижна в небесной лазури, -

Так мрачен Эгил и задумчив блуждал.

Как вдруг перед ним, окруженный толпою,

К чертогам невинный идет Ингисфал.

«Эльмор торжествует, и месть над убийцей!» -

Так в ярости целый народ повторял.

Но скальд, устремившись в толпу, восклицал:

«Народ! он невинен; моею десницей

Погиб среди боя царевич младой.

Но я не убийца, о царь скандинавян!

Твой сын дерзновенный сразился со мной,

Он пал и геройскою смертию славен».

Трепеща от гнева, Армин повелел

В темницу глубокую ввергнуть Эгила.

Невинный свободен, смерть - скальда удел.

Но скальда ни плен не страшит, ни могила,

И тихо, безмолвствуя, мощный певец

Идет среди воплей свирепого мщенья,

Идет, - как бы ждал его славный венец

Наградой его сладкозвучного пенья.

«О, горе тебе!- восклицал весь народ, -

О, горе тебе! горе, скальд величавый.

Здесь барды не будут вещать твоей славы.

Как тень, твоя память без шума пройдет,

И с жизнию имя исчезнет злодея».

И, тяжко на вереях медных кружась,

Темницы чугунная дверь заперлась,

И скрыл ее слился со свистом Борея.

Итак, он один, без утехи: но нет, -

С ним арфа, в несчастьи подруга драгая.

Эгил, среди мрака темницы бряцая,

Последнею песнью Эльмора поет.

«Счастливец! ты пал среди родины милой,

Твой прах будет тлеть под землею родной,

Во гроб не сошла твоя память с тобой,

И часто над хладной твоею могилой

Придет прослезиться отец твой унылый!

И друг не забудет тебя посещать.

А я погибаю в заре моей жизни,

Вдали от родных и от милой отчизны.

Сестра молодая и нежная мать

Не придут слезами мой гроб орошать.

Прощай, моя арфа, прошли наши пенья.

И скальда младого счастливые дни -

Как быстрые волны промчались они.

И скоро, исполнен ужасного мщенья,

Неистовый варвар мой век пресечет,

И злой скандинавец свирепой рукою

Созвучные струны твои оборвет.

Греми же, греми! разлучаясь с тобою,

Да внемлю последней я песне твоей!-

Я жил и в течение жизни своей

Тобою был счастлив, тобою был славен».

Но барды, свершая обряд скандинавян,

Меж тем начинали суровый напев

И громко гремели средь дикого хора:

«Да гибнет, да гибнет убийца Эльмора!»

В их пламенных взорах неистовый гнев,

И все, в круговой съединившись руками,

Эльмора нестройными пели хвалами

И, труп обступивши, ходили кругом.

Уже средь обширного поля близ леса

Огромный и дикий обломок утеса

К убийству певца утвержден алтарем.

Булатна секира лежала на нем,

И возле, ждав жертвы, стояли убийцы.

И вдруг, заскрипевши, глубокой темницы

Отверзлися двери, стремится народ.

Увы! всё готово ко смерти Эгила,

Несчастному скальду отверста могила,

Но скальд без боязни ко смерти идет.

Ни вопли народа, кипящего мщеньем,

Ни грозная сталь, ни алтарь, ни костер

Певца не колеблют, лишь он с отвращеньем

Внимает, как бардов неистовый хор

Гремит недостойным Эльмора хваленьем.

«О царь!- восклицал вдохновенный Эгил, -

Позволь, чтоб, прощался с миром и пеньем,

Пред смертью я песни свои повторил

И тихо прославил на арфе согласной

Эльмора, которого в битве несчастной

Сразил я, но так, как героя сразил».

Он рек; но при имени сына Эльмора

От ярости сердце царя потряслось.

Воззрев на Эгила с свирепостью взора,

Уже произнес он... Как вдруг раздалось

Унылое, нежное арфы звучанье,

Армин при гармонии струн онемел,

Шумящей толпе он умолкнуть велел,

И целый народ стал в немом ожиданьи.

Певец наклонился на дикий утес,

Взял верную арфу, подругу в печали,

И персты его по струнам заиграли,

И ветр его песню в долине разнес.

«Где храбрый юноша, который

Врагов отчизны отражал

И край отцов, родные горы

Могучей мышцей защищал?

Эльмор, никем не побежденный,

Ты пал, тебя уж боле нет.

Ты пал - как сильный волк падет,

Бессильным пастырем сраженный.

Где дни, когда к войне кровавой,

Герой, дружины ты водил,

И возвращался к Эльве с славой,

И с Эльвой счастие делил?

Ах, скоро трепетной девице

Слезами матерь возвестит,

Что верный друг ее лежит

В сырой земле, в немой гробнице.

Но сильных чтят благие боги,

И он на крыльях облаков

Пронесся в горние чертоги,

Геройских жительство духов.

А я вдоль тайнственного брега,

Ночным туманом окружен,

Всегда скитаться осужден

Под хладными волнами Лега.*

О скальд, какой враждебный бог

Среди отчаянного боя

Тебе невидимо помог

Сразить отважного героя

И управлял рукой твоей?

Ты победил судьбой жестокой.

Увы! от родины далеко

Могила будет твой трофей!

Уже я вижу пред собою,

Я вижу алчущую смерть,

Готову над моей главою

Ужасную косу простерть,

Уже железною рукою

Она меня во гроб влечет.

Прощай, прощай, красивый свет,

Навеки расстаюсь с тобою,

А ты, игривый ветерок,

Лети к возлюбленной отчизне,

Скажи родным, что лютый рок

Велел певцу расстаться с жизнью

Далеко от страны родной!

Но что пред смертью, погибая,

Он пел, о них воспоминая,

И к ним перелетал душой.

Уже настал мой час последний.

Приди, убийца, я готов.

Приди, рази, пусть труп мой бледный

Падет пред взорами врагов.

Пусть мак с травою ароматной

Растут могилы вкруг моей.

А ты, сын севера, над ней

Шуми прохладою приятной».

Умолкнул, но долго и сами собой

Прелестной гармонией струны звучали,

И медленно в поле исчез глас печали.

Армин, вне себя, с наклоненной главой,

Безмолвен сидел средь толпы изумленной, -

Но вдруг, как от долгого сна пробужденный:

«О скальд! что за песнь? что за сладостный глас?

Всклицал он.- Какая волшебная сила

Мне нежные чувства незапно внушила?

Он пел - и во мне гнев ужасный погас.

Он пел - и жестокое сердце потряс.

Он пел - и его сладкозвучное пенье,

Казалось, мою утоляло печаль,

О скальд... О Эльмор мой... нет. Мщение, мщенье!

Убийца! возьми смертоносную сталь...

Низвергни алтарь... пусть родные Эгила

Счастливее будут, чем горький отец.

Иди. Ты свободен, волшебный певец».

И с радостным воплем толпа повторила:

«Свободен певец!» Благодарный Эгил

Десницу Армина слезами омыл

И пред благодетелем пал умиленный.

Эгил возвратился на берег родной,

Куда с нетерпеньем, под кровлей смиренной,

Ждала его мать с молодою сестрой.

Унылый, терзаемый памятью злою,

Он проклял свой меч и сокрыл под скалою.

Когда же, задумчив, вечерней порой,

Певец любовался волнением моря,

Унылая тень молодого Эльмора

Являлась ему на туманных брегах.

Но лишь на востоке краснела Аврора,

Сей призрак, как сон, исчезал в облаках.

1823 или 1824

Песнь грека

Под небом Аттики богатой

Цвела счастливая семья.

Как мой отец, простой оратай,

За плугом пел свободу я.

Но турков злые ополченья

На наши хлынули владенья...

Погибла мать, отец убит,

Со мной спаслась сестра младая,

Я с нею скрылся, повторяя:

Не лил я слез в жестоком горе,

Но грудь стеснило и свело;

Наш легкий челн помчал нас в море,

Пылало бедное село,

И дым столбом чернел над валом.

Сестра рыдала - покрывалом

Печальный взор полузакрыт;

Но, слыша тихое моленье,

Я припевал ей в утешенье:

«За всё мой меч им отомстит!»

Плывем - и при луне сребристой

Мы видим крепость над скалой.

Вверху, как тень, на башне мшистой

Шагал турецкий часовой;

Чалма склонилася к пищали -

Внезапно волны засверкали,

И вот - в руках моих лежит

Без жизни дева молодая.

Я обнял тело, повторяя:

«За всё мой меч вам отомстит!»

Восток румянился зарею,

Пристала к берегу ладья,

И над шумящею волною

Сестре могилу вырыл я.

Не мрамор с надписью унылой

Скрывает тело девы милой, -

Нет, под скалою труп зарыт;

Но на скале сей неизменной

Я начертал обет священный:

«За всё вам меч мой отомстит!»

С тех пор меня магометане

Узнали в стычке боевой,

С тех пор, как часто в шуме браней

Обет я повторяю свой!

Отчизны гибель, смерть прекрасной,

Всё, всё припомню в час ужасный;

И всякий раз, как меч блестит

И падает глава с чалмою,

Я говорю с улыбкой злою:

«За всё мой меч вам отомстит!»

Песнь Кольмы

[Из Макферсона]

Ужасна ночь, а я одна

Здесь на вершине одинокой.

Округ меня стихий война.

В ущелиях горы высокой

Я слышу ветров свист глухой.

Здесь по скалам с горы крутой

Стремится вниз поток ревучий,

Ужасно над моей главой

Гремит Перун, несутся тучи.

Куда бежать? где милый мой?

Увы, под бурею ночною

Я без убежища, одна!

Блесни на высоте, луна,

Восстань, явися над горою!

Быть может, благодатный свет

Меня к Сальгару приведет.

Он, верно, ловлей изнуренный,

Своими псами окруженный,

В дубраве иль в степи глухой.

Он сбросил с плеч свой лук могучий,

С опущенною тетивой

И презирая громы, тучи,

Ему знакомый бури вой,

Лежит на мураве сухой.

Иль ждать мне на горе пустынной,

Доколе не наступит день

И не рассеет ночи длинной?

Ужасней гром; ужасней тень;

Сильнее ветров завыванье;

Сильнее волн седых плесканье!

И гласа не слыхать!

О верный друг! Сальгар мой милый,

Где ты? Ах, долго ль мне унылой

Среди пустыни сей страдать?

Вот дуб, поток, о брег дробимый,

Где ты клялся до ночи быть!

И для Сальгара кров родимый

И брат любезный мной забыт.

Семейства наши знают мщенье,

Они враги между собой,

Мы не враги, Сальгар, с тобой!

Умолкни, ветр, хоть на мгновенье!

Остановись, поток седой!

Быть может, что любовник мой

Сальгар! здесь Кольма ждет;

Здесь дуб, поток, о брег дробимый;

Здесь всё: лишь милого здесь нет.

Песня Клары

(Из трагедии Гете «Эгмонт»)

Стучат барабаны,

Свисток заиграл;

С дружиною бранной

Мой друг поскакал!

Он скачет, качает

Большое копье...

С ним сердце мое!..

Ах, что я не воин!

Что нет у меня

Копья и коня!

За ним бы помчалась

В далеки края

И с ним бы сражалась

Без трепета я!

Враги пошатнулись —

За ними вослед...

Пощады им нет!..

О смелый мужчина!

Кто равен тебе

В счастливой судьбе!

Середина 1826

Послание к Р[ожали]ну (Оставь, о друг мой...)

Оставь, о друг мой, ропот твой,

Смири преступные волненья;

Не ищет вчуже утешенья

Душа, богатая собой.

Не верь, чтоб люди разгоняли

Сердец возвышенных печали.

Скупая дружба их дарит

Пустые ласки, а не счастье;

Гордись, что ими ты забыт, -

Их равнодушное бесстрастье

Тебе да будет похвалой.

Заре не улыбался камень;

Так и сердец небесный пламень

Толпе бездушной и пустой

Всегда был тайной непонятной.

Встречай ее с душой булатной

И не страшись от слабых рук

Ни сильных ран, ни тяжких мук.

О, если б мог ты быстрым взором

Мой новый жребий пробежать,

Ты перестал бы искушать

Судьбу неправедным укором.

Когда б ты видел этот мир,

Где взор и вкус разочарован,

Где чувство стынет, ум окован

И где тщеславие - кумир;

Когда б в пустыне многолюдной

Ты не нашел души одной, -

Поверь, ты б навсегда, друг мой,

Забыл свой ропот безрассудный.

Как часто в пламени речей,

Носяся мыслью средь друзей,

Мечте обманчивой, послушной

Давал я руку простодушно -

Никто не жал руки моей.

Здесь лаской жаркого привета

Душа младая не согрета.

Не нахожу я здесь в очах

Огня, возженного в них чувством,

И слово, сжатое искусством,

Невольно мрет в моих устах.

О, если бы могли моленья

Достигнуть до небес скупых,

Не новой чаши наслажденья,

Я б прежних дней просил у них.

Отдайте мне друзей моих,

Отдайте пламень их объятий,

Их тихий, но горячий взор,

Язык безмолвных рукожатий

И вдохновенный разговор.

Отдайте сладостные звуки:

Они мне счастия поруки, -

Так тихо веяли они

Огнем любви в душе невежды

И светлой радугой надежды

Мои расписывали дни.

Но нет! не всё мне изменило:

Еще один мне верен друг,

Один он для души унылой

Друзей здесь заменяет круг.

Его беседы и уроки

Ловлю вниманьем жадным я;

Они и ясны, и глубоки,

Как будто волны бытия;

В его фантазии богатой

Я полной жизнию ожил

И ранний опыт не купил

Восторгов раннею утратой.

Он сам не жертвует страстям,

Он сам не верит их мечтам;

Но, как создания свидетель,

Он развернул всей жизни ткань.

Ему порок и добродетель

Равно несут покорно дань,

Как гордому владыке мира:

Мой друг, узнал ли ты Шекспира?

Послание к Р[ожали]ну (Я молод, друг мой...)

Я молод, друг мой, в цвете лет,

Но я изведал жизни море,

И для меня уж тайны нет

Ни в пылкой радости, ни в горе.

Я долго тешился мечтой,

Звездам небесным слепо верил

И океан безбрежный мерил

Своею утлою ладьей.

С надменной радостью, бывало,

Глядел я, как мой смелый челн

Печатал след свой в бездне волн.

Меня пучина не пугала:

«Чего страшиться?- думал я.-

Бывало ль зеркало так ясно,

Как зыбь морей?» Так думал я

И гордо плыл, забыв края.

И что ж скрывалось под волною?

О камень грянул я ладьею,

И вдребезги моя ладья!

Обманут небом и мечтою,

Я проклял жребий и мечты...

Но издали манил мне ты,

Как брег призывный улыбался,

Тебя с восторгом я обнял,

Поверил снова наслажденьям

И с хладной жизнью сочетал

Души горячей сновиденья.

Поэт

Тебе знаком ли сын богов,

Любимец муз и вдохновенья?

Узнал ли б меж земных сынов

Ты речь его, его движенья?

Не вспыльчив он, и строгий ум

Не блещет в шумном разговоре,

Но ясный луч высоких дум

Невольно светит в ясном взоре.

Пусть вкруг него, в чаду утех,

Бушует ветреная младость,

Безумный крик, нескромный смех

И необузданная радость:

Всё чуждо, дико для него,

На всё спокойно он взирает,

Лишь редко что-то с уст его

Улыбку беглую срывает.

Его богиня - простота,

И тихий гений размышленья

Ему поставил от рожденья

Печать молчанья на уста.

Его мечты, его желанья,

Его боязни, упованья -

Всё тайна в нем, всё в нем молчит:

В душе заботливо хранит

Он неразгаданные чувства...

Когда ж внезапно что-нибудь

Взволнует огненную грудь -

Душа, без страха, без искусства,

Готова вылиться в речах

И блещет в пламенных очах...

И снова тих он, и стыдливый

К земле он опускает взор,

Как будто слышит он укор

За невозвратные порывы.

О, если встретишь ты его

С раздумьем на челе суровом -

Пройди без шума близ него,

Не нарушай холодным словом

Его священных, тихих снов;

Взгляни с слезой благоговенья

И молви: это сын богов,

Любимец муз и вдохновенья.

Поэт и друг

Ты в жизни только расцветаешь,

И ясен мир перед тобой, -

Зачем же ты в душе младой

Мечту коварную питаешь?

Кто близок к двери гробовой,

Того уста не пламенеют,

Не так душа его пылка,

В приветах взоры не светлеют,

И так ли жмет его рука?

Мой друг! слова твои напрасны,

Не лгут мне чувства - их язык

Я понимать давно привык,

И их пророчества мне ясны.

Душа сказала мне давно:

Ты в мире молнией промчишься!

Тебе всё чувствовать дано,

Но жизнью ты не насладишься.

Не так природы строг завет.

Не презирай ее дарами:

Она на радость юных лет

Дает надежды нам с мечтами.

Ты гордо слышал их привет;

Она желание святое

Сама зажгла в твоей крови

И в грудь для сладостной любви

Вложила сердце молодое.

Природа не для всех очей

Покров свой тайный подымает:

Мы все равно читаем в ней,

Но кто, читая, понимает?

Лишь тот, кто с юношеских дней

Был пламенным жрецом искусства,

Кто жизни не щадил для чувства,

Венец мученьями купил,

Над суетой вознесся духом

И сердца трепет жадным слухом,

Тому, кто жребий довершил,

Потеря жизни не утрата -

Без страха мир покинет он!

Судьба в дарах своих богата,

И не один у ней закон:

Тому - процвесть развитой силой

И смертью жизни след стереть,

Другому - рано умереть,

Но жить за сумрачной могилой!

Мой друг! зачем обман питать?

Нет! дважды жизнь нас не лелеет.

Я то люблю, что сердце греет,

Что я своим могу назвать,

Что наслажденье в полной чаше

Нам предлагает каждый день.

А что за гробом, то не наше:

Пусть величают нашу тень,

Наш голый остов отрывают,

По воле ветреной мечты

Дают ему лицо, черты

И призрак славой называют!

Нет, друг мой! славы не брани.

Душа сроднилася с мечтою;

Она надеждою благою

Печали озаряла дни.

Мне сладко верить, что со мною

Не всё, не всё погибнет вдруг

И что уста мои вещали -

Веселья мимолетный звук,

Напев задумчивой печали, -

Еще напомнит обо мне,

И смелый стих не раз встревожит

Ум пылкий юноши во сне,

И старец со слезой, быть может,

Труды нелживые прочтет -

Он в них души печать найдет

И молвит слово состраданья:

«Как я люблю его созданья!

Он дышит жаром красоты,

В нем ум и сердце согласились

И мысли полные носились

На легких крылиях мечты.

Как знал он жизнь, как мало жил!»

Сбылись пророчества поэта,

И друг в слезах с началом лета

Его могилу посетил.

Как знал он жизнь! как мало жил!

Сонет (К тебе, о чистый Дух...)

К тебе, о чистый Дух, источник вдохновенья,

На крылиях любви несется мысль моя;

Она затеряна в юдоли заточенья,

И всё зовет ее в небесные края.

Но ты облек себя в завесу тайны вечной:

Напрасно силится мой дух к тебе парить.

Тебя читаю я во глубине сердечной,

И мне осталося надеяться, любить.

Греми надеждою, греми любовью, лира!

В преддверьи вечности греми его хвалой!

И если б рухнул мир, затмился свет эфира

И хаос задавил природу пустотой, -

Греми! Пусть сетуют среди развалин мира

Любовь с надеждою и верою святой!

Сонет (Спокойно дни мои...)

Спокойно дни мои цвели в долине жизни;

Меня лелеяли веселие с мечтой.

Мне мир фантазии был ясный край отчизны,

Он привлекал меня знакомой красотой.

Но рано пламень чувств, душевные порывы

Волшебной силою разрушили меня:

Я жизни сладостной теряю луч счастливый,

Лишь вспоминание от прежнего храня.

О муза! я познал твоё очарованье!

Я видел молний блеск, свирепость ярых волн;

Я слышал треск громов и бурей завыванье:

Но что сравнить с певцом, когда он страсти полн?

Прости! питомец твой тобою погибает

И, погибающий, тебя благословляет.

Три розы

В глухую степь земной дороги,

Эмблемой райской красоты,

Три розы бросили нам боги,

Эдема лучшие цветы.

Одна под небом Кашемира

Цветет близ светлого ручья;

Она любовница зефира

И вдохновенье соловья.

Ни день, ни ночь она не вянет,

И если кто ее сорвет,

Лишь только утра луч проглянет,

Свежее роза расцветет.

Еще прелестнее другая:

Она, румяною зарей

На раннем небе расцветая,

Пленяет яркой красотой.

Свежей от этой розы веет

И веселей ее встречать:

На миг один она алеет,

Но с каждым днем цветет опять.

Еще свежей от третьей веет,

Хотя она не в небесах;

Ее для жарких уст лелеет

Любовь на девственных щеках.

Но эта роза скоро вянет:

Она пуглива и нежна,

И тщетно утра луч проглянет -

Не расцветет опять она.

Три участи

Три участи в мире завидны, друзья.

Счастливец, кто века судьбой управляет,

В душе неразгаданной думы тая.

Он сеет для жатвы, но жатв не сбирает:

Народов признанья ему не хвала,

Народов проклятья ему не упреки.

Векам завещает он замысл глубокий;

По смерти бессмертного зреют дела.

Завидней поэта удел на земли.

С младенческих лет он сдружился с природой,

И сердце камены от хлада спасли,

И ум непокорный воспитан свободой,

И луч вдохновенья зажегся в очах.

Весь мир облекает он в стройные звуки;

Стеснится ли сердце волнением муки -

Он выплачет горе в горючих стихах.

Но верьте, о други! счастливей стократ

Беспечный питомец забавы и лени.

Глубокие думы души не мутят,

Не знает он слез и огня вдохновений,

И день для него, как другой, пролетел,

И будущий снова он встретит беспечно,

И сердце увянет без муки сердечной -

О рок! что ты не дал мне этот удел?

Утешение

Блажен, кому судьба вложила

В уста высокий дар речей,

Кому она сердца людей

Волшебной силой покорила;

Как Промефей, похитил он

Источник жизни, дивный пламень

И вкруг себя, как Пигмальон,

Одушевляет хладный камень.

Немногие небесный дар

В удел счастливый получают,

И редко, редко сердца жар

Уста послушно выражают.

Но если в душу вложена

Хоть искра страсти благородной, -

Поверь, не даром в ней она,

Не теплится она бесплодно...

Не с тем судьба ее зажгла,

Чтоб смерти хладная зола

Ее навеки потушила:

Нет!- что в душевной глубине,

Того не унесет могила:

Оно останется по мне.

Души пророчества правдивы.

Я знал сердечные порывы,

Я был их жертвой, я страдал

И на страданья не роптал;

Мне было в жизни утешенье,

Что не напрасное мученье

До срока растерзало грудь.

Он говорил: «Когда-нибудь

Созреет плод сей муки тайной

И слово сильное случайно

В нежданном пламени речей

Из груди вырвется твоей;

Уронишь ты его недаром:

Оно чужую грудь зажжет,

В нее как искра упадет

И в ней пробудится пожаром».

Но час пройдет - и наши челны

Им смерть навстречу понесли!

Они еще сокрыты за скалою;

Но скоро вылетят на произвол валов.

Сын Севера! готовься к бою.

Б а й р о н

Я умереть всегда готов.

Да! Смерть мила, когда цвет жизни

Приносишь в дань своей отчизне.

Я сам не раз ее встречал

Средь нашей доблестной дружины,

И зыбкости морской пучины

Надежду, жизнь и всё вверял.

Я помню славный берег Хио -

Он в памяти и у врагов.

Средь верной пристани ночуя,

Спокойные магометане

Не думали о шуме браней.

Покой лелеял их беспечность.

Но мы, мы, греки, не боимся

Тревожить сон своих врагов:

Летим на десяти ладьях;

Взвилися молньи роковые,

И вмиг зажглись валы морские.

Громады кораблей взлетели -

И всё затихло в бездне вод.

Что ж озарил луч ясный утра?-

Лишь опустелый океан,

Где изредка обломок судна

К зеленым несся берегам

Иль труп холодный, и с чалмою,

Качался тихо над волною.

Валы Архипелага

Кипят под злой ватагой;

Друзья! на кораблях

Вдали чалмы мелькают,

И месяцы сверкают

На белых парусах.

Плывут рабы султана,

Но заповедь Корана

Им не залог побед.

Пусть их несет отвага!

Сыны Архипелага

Им смерть пошлют вослед.

Орел! Какой Перун враждебный

Тебя созвал во тьму могил?

О Эвр! вей вестию печальной!

Реви уныло, бурный вал!

Пусть Альбиона берег дальный,

Трепеща, слышит, что он пал.

Стекайтесь, племена Эллады,

Сыны свободы и побед!

Пусть вместо лавров и награды

Над гробом грянет наш обет:

Сражаться с пламенной душою

За счастье Греции, за месть,

И в жертву падшему герою

Луну поблекшую принесть!

Элегия (Волшебница! Как сладко пела ты...)

Волшебница! Как сладко пела ты

Про дивную страну очарованья,

Про жаркую отчизну красоты!

Как я любил твои воспоминанья,

Как жадно я внимал словам твоим

И как мечтал о крае неизвестном!

Ты упилась сим воздухом чудесным,

И речь твоя так страстно дышит им!

На цвет небес ты долго нагляделась

И цвет небес в очах нам принесла.

Душа твоя так ясно разгорелась

И новый огнь в груди моей зажгла.

Но этот огнь томительный, мятежный,

Он не горит любовью тихой, нежной,-

Нет! он и жжет, и мучит, и мертвит,

Волнуется изменчивым желаньем,

То стихнет вдруг, то бурно закипит,

И сердце вновь пробудится страданьем.

Зачем, зачем так сладко пела ты?

Зачем и я внимал тебе так жадно

И с уст твоих, певица красоты,

Пил яд мечты и страсти безотрадной?

Я чувствую, во мне горит

Святое пламя вдохновенья,

Но к темной цели дух парит...

Кто мне укажет путь спасенья?

Я вижу, жизнь передо мной

Кипит, как океан безбрежной...

Найду ли я утес надежный,

Где твердой обопрусь ногой?

Иль, вечного сомненья полный,

Я буду горестно глядеть

На переменчивые волны,

Не зная, что любить, что петь?

Открой глаза на всю природу, -

Но дай им выбор и свободу,

Твой час еще не наступал:

Теперь гонись за жизнью дивной

И каждый миг в ней воскрешай,

На каждый звук ее призывный -

Отзывной песнью отвечай!

Когда ж минуты удивленья,

Как сон туманный, пролетят

И тайны вечного творенья

Ясней прочтет спокойный взгляд, -

Смирится гордое желанье

Весь мир обнять в единый миг,

И звуки тихих струн твоих

Сольются в стройные созданья.

И струны верные мои

С тех пор душе не изменяли.

Пою то радость, то печали,

То пыл страстей, то жар любви,

И беглым мыслям простодушно

Вверяюсь в пламени стихов.

Так соловей в тени дубров,

Восторгу краткому послушный,

Когда на долы ляжет тень,

Уныло вечер воспевает

И утром весело встречает

В румяном небе светлый день.

Дмитрий Владимирович Веневитинов родился 14 сентября 1805 г. в Москве, в богатой дворянской семье. Родители его были просвещенными, хлебосольными людьми, жили широко. В их гостеприимном доме принимали известных писателей, поэтов, музыкантов. Воспитанием и образованием детей занималась мать (отец рано умер). Она сумела найти знающих гувернеров для сына - француз Дорер и грек Байло сумели внушить своему питомцу любовь и интерес к латыни и греческому. Веневитинов рано полюбил античную литературу и произведения Гомера и Софокла, Вергилия и Горация мог читать в подлиннике. Он великолепно владел французским и немецким (переводил Гете и Гофмана), проявлял необыкновенные способности к живописи, был отличным музыкантом.

С 1822 по 1824 гг. Веневитинов был вольнослушателем Московского университета, посещал лекции А.Ф. Мерзлякова, занимавшего в то время кафедру российского красноречия, стихотворства и языка. Не без влияния лекций М.Г. Павлова и И.И. Давыдова - профессоров-шеллингианцев - у Веневитинова и его товарищей по университету (С.П. Шевырева, братьев Хомяковых, Вл.Ф. Одоевского, братьев Киреевских) пробудился интерес к немецкой идеалистической философии. В 1822 г. в Москве возникает кружок во главе с известным литератором С.Е. Раичем, будущим издателем журнала «Новые аониды» (1823). Об участии Веневитинова в кружке Раича достоверных данных нет, хотя участниками этого литературного кружка были его близкие друзья - С. Шевырев и Вл. Одоевский. Но Веневитинов становится активным участником другого родственного кружка - близкого по направлению - общества любомудров (1823), куда вошли Одоевский, Кошелев, Ив. Киреевский. Господствовала тут немецкая философия, читали, переводили и обсуждали Канта, Фихте, Шеллинга. Но в оппозиционности любомудров не было ничего общего с революционностью декабристов.

Природа щедро одарила Веневитинова - знатное происхождение, красота, богатство, блестящие способности - все, казалось бы, предрекало счастливую судьбу и успешную карьеру.

В 1824 г., окончив университет и сдав экзамены, Веневитинов поступает на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел. Его сотоварищами по службе стали И. Киреевский, Ст. Шевырев, С. Соболевский. Работа их не особенно утруждала (являлись на службу два раза в неделю - в понедельник и четверг), все свое время посвящали философии и литературным беседам. Архив стал их своеобразным клубом, а они, сотрудники архива, с легкой руки С. Соболевского получили прозвище «архивны юноши», и под этим именем были увековечены в VII главе «Евгения Онегина». После разгрома восстания 14 декабря 1825 г. председатель общества любомудров кн. В. Одоевский торжественно сжег устав и протоколы общества. В том же 1825 г. Веневитинов пишет две статьи по поводу I главы «Евгения Онегина» - это его первое выступление в печати. Без сомнения, эти статьи и послужили поводом для знакомства Пушкина и Веневитинова. Осенью 1826 г. в доме Веневитиновых Пушкин читает «Бориса Годунова». Он высоко оценивал филологические способности Веневитинова и, по словам современников, так отозвался о критическом разборе Веневитиновым первой главы своего «романа в стихах»: «Это единственная статья, которую я прочел с любовью и вниманием. Все остальное или брань, или переслащенная дичь».

В октябре 1826 г. Веневитинов выезжает в Петербург, где собирается служить в азиатском департаменте коллегии иностранных дел. Но при въезде в город он был арестован, т.к. вместе с ним ехал француз Воше, только что вернувшийся из Сибири (куда он сопровождал кн. Е.И. Трубецкую, последовавшую в ссылку за своим мужем-декабристом). Веневитинов провел под арестом три дня, был допрошен, но за отсутствием доказательств отпущен. Эти 5 месяцев, что он провел в северной столице, особый период в его творческой биографии. Он много и плодотворно писал, задумал большой роман, мечтал о поездке в Персию (о поездке на восток мечтал и декабрист А. Одоевский!) на дипломатическую службу, но скоропостижная смерть оборвала все надежды - 15 марта 1827 г. Веневитинов скончался от последствий болезни легких.

На долгие годы в памяти потомков Веневитинов остался героем некой романтической легенды - редкий красавец, талантливый поэт-романтик с восторженной, но не разделенной любовью к кн. З.А. Волконской. И этот романтический ореол заслонил другого Веневитинова - глубокого мыслителя, талантливого критика, способного действовать «по-суворовски» в сфере изящной словесности.

НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ

При жизни поэта было издано 9 его стихотворений, 3 критические статьи. Первое собрание сочинений вышло в 1829 г. (I том - стихотворения), второе полное собрание в 1862 г. Веневитинову удивительно повезло - он единственный из всех поэтов, кто был по-настоящему понят и оценен даже современниками по достоинству. «Это была прекрасная утренняя заря, предрекавшая прекрасный день», - писал В.Г. Белинский в «Литературных мечтаниях».

Первые поэтические опыты Веневитинова относятся к 1821 г. Его привлекали разные жанровые формы - элегия, сонет, дружеское послание. Его восхищает Байрон с его поэтизацией героической личности («смелый ученик Байрона» - так назовет он себя), Оссиан, романтические поэмы Пушкина, тихая светлая грусть лирики Жуковского.

Как любой начинающий поэт, он испытывает воздействие корифеев отечественной поэзии, но подходит к их творчеству критически, учится на примерах прошлого и на собственных поэтических опытах, что-то принимает, но переосмысливает, разрабатывает новые поэтические идеи, ищет собственный путь. Можно говорить о зависимости, но о простом эпигонстве и речи нет даже в поэзии раннего Веневитинова. Уже первые его стихи поражают простотой выражения, смысловой ясностью, искренностью лирического переживания и стройностью композиции. Даже в его ранних стихах проскальзывают реалистические тенденции, в его стихах просвечивает действительно-идеальное, а не мечтательно-идеальное направление, «в них видно содержание, которое заключало в себе самодеятельную силу развития...»

Дмитрий Веневитинов (1805—1827)

Всего двадцать два года прожил Дмитрий Владимирович Веневитинов. Родился он в старинной дворянской семье в Москве. Как и многие молодые люди его времени, получил прекрасное домашнее образование. Еще в детстве Веневити-нов проявил разносторонние способности: в четырнадцать лет читал в подлинниках греческих и римских авторов. Позднее он посещал вольнослушателем Московский университет, по окончании которого в 1824 г. был принят на службу в архив Министерства иностранных дел. Веневитинов слыл хорошим музыкантом, живописцем, оригинальным литературным кри-тиком, знатоком античной и новейшей философии, а также поэтом — «философским лириком».

Термин «философская лирика» не имеет устойчивого со-держания и взятый сам по себе, вне исторического контек-ста, в достаточной мере условен. В разные времена разные люди вкладывали в него неодинаковый смысл. Философ-ские в понимании одних стихи могли казаться другим далеко не философскими, и наоборот. И все-таки термин этот в плане историко-литературном имеет право на существова-ние. Во всяком случае для России 1820—1830-х гг. он был понятием живым и в большей степени определял содержа-ние поэтической жизни той эпохи.

Дело совсем не в том, что стихи тех или иных русских поэтов 1820 — 1830 гг. полностью и во всем объеме соответ-ствовали понятию «философская лирика». Но была в это время установка на «философскую лирику», и эта установка во многом определяла саму жизнь стиха и особенности его восприятия, что находило отражение в том, что именно писа-ли поэты и как, под каким углом зрения, прочитывались их произведения.

Опыты создания в начале XIX века философской поэзии связаны прежде всего с именами Веневитинова и поэтов его кружка. В 1823 г. группа молодых людей, выпускников Мос-ковского университета, служивших в Московском архиве Коллегии иностранных дел, образовала кружок любителей философии, так называемое «Общество любомудрия». Глав-ным образом это были поклонники немецкой идеалистичес-кой философии, в частности Шеллинга. Членами этого круж-ка, несомненным идеологом которого стал Д. Веневитинов, были также поэт В. Ф. Одоевский, собиратель народных пе-сен И. В. Киреевский, С. П. Шевырев, А. С. Хомяков и др. Фор-мально «Общество любомудрия» просуществовало всего два года, но его распад в 1825 г. не прервал дружеские связи, не разрушил общие надежды и искания. В среде бывших любо-мудров остро стоял вопрос поэзии мысли — необходимости, объединения поэтического творчества и философского идеа-лизма. Философские проблемы рассматривались в тесной связи с поэтическими, задачи русской философии — в свя-зи с задачами русской поэзии.

Д. В. Веневитинов был одновременно и идеологом «Об-щества любомудрия», и практиком «философской» поэзии 1820-1830-х гг. Теоретическое обоснование необходимости философско-го направления в поэзии Веневитинов обосновал в статье «О состоянии просвещения в России»: «Первое чувство ни-когда не творит и не может творить, потому что оно всегда представляет согласие. Чувство только порождает мысль, ко-торая развивается в борьбе и тогда уже, снова обратившись в чувство, является в произведении. И потому истинные по-эты всех народов, всех веков были глубокими мыслителями, были философами и, так сказать, венцом просвещения». Для Веневитинова философия теснейшим образом связана с поэ-зией. В конечном счете у них одни и те же задачи. Природа и человек, познание человеком загадок и тайн природы, при-рода и ум в их соотношении, в их согласии — вот, по Вене-витинову, главный предмет философии. Но это «согласование природы с умом» и есть то, что наиболее доступно поэту. В поэзии и через поэзию происходит приобщение человека к первозданному, к природе, выражается и осознается первич-ная неразрывность человека и космоса.

Разумеется, не один Веневитинов проповедовал необхо-димость объединения поэзии и философии. К тому же стре-мились С. П. Шевырев, А. С. Хомяков, В. Ф. Одоевский, И. В. Киреевский и многие другие. Но Веневитинов был од-ним из первых, кто заговорил об этом и кто пытался вопло-тить идею в своей поэтической практике.

Жизнь и литературная деятельность Веневитинова были очень короткими, что, однако, не помешало уже современни-кам чрезвычайно высоко оценить значение Веневитинова. В «Литературных мечтаниях» Белинский писал о нем: «Один только Веневитинов мог согласить мысль с чувством, идею с формою, ибо, изо всех молодых поэтов Пушкинского пери-ода, он один обнимал природу не холодным умом, а пламен-ным сочувствием и, силою любви, мог проникать в ее святи-лище...». Интересно, что позднее (после Лермонтова), в 1845 г., Белинский скажет о Веневитинове осторожнее и в чем-то точнее: «Веневитинов умер во цвете лет, оставив книжечку стихов и книжечку прозы: в той и другой видны прекрас-ные надежды, какие подавал этот юноша на свое будущее, та и другая юношески прекрасны; но ничего определенного не представляет ни та, ни другая».

На первый взгляд стихи Веневитинова производят впе-чатление достаточно традиционных. И это первое впечатле-ние не так уж обманчиво. У Веневитинова мы встретим зна-комые жанры (элегии , послания), знакомые темы (любовь, поэзия, природа), привычную, устоявшуюся образность (жизнь — «море», «океан безбрежный», поэт — «любимец муз и вдохновенья»), привычную для поэтического словаря лексику («чело таинственной природы», «пылающие лани-ты», «хладный мрак могил»). Традиционна у него и стихо-вая форма: в его метрике абсолютно преобладают ямбы , при-том чаще всего четырехстопные ямбы , его композиции, как правило, свободные, из строфических композиций встреча-ются только сонеты. Все это совсем не ново, все это типично для русской поэзии пушкинского периода. И только в не-многих своих стихотворениях Веневитинов словно вырыва-ется из замкнутого круга поэтических условностей, преодо-левает инерцию готового стиля и поражает читателя свеже-стью и силой мысли и выражения. Но по этим немногим лучшим стихам Веневитинова только и следует судить. И судить не о том лишь, что в них есть, но и о том, что в них намечено. В оценке поэзии Веневитинова особенно необхо-дима проекция в будущее. Ведь перед нами только начало пути, по которому Веневитинову не суждено было пройти до конца.

Основной круг тем «зрелых» произведений Веневитинова связан с природой и человеком, бытием человека, и поэт — тот единственный среди людей, кому доступны тайны и че-ловека, и природы. Стихи Веневитинова о жизни, о человечес-ком существовании субъективны настолько, чтобы волновать нас, но в них всегда есть философская, обобщенная мысль. В них решение не столько личной, сколько общей загадки, их герой не Я, а Мы, не человек, а человечество:

Сначала жизнь пленяет нас;

В ней все тепло, все сердце греет

И, как заманчивый рассказ,

Наш ум причудливый лелеет.

Кой-что страшит издалека, —

Но в этом страхе наслажденье:

Он веселит воображенье,

Как о волшебном приключенье

Ночная повесть старика.

Но кончится обман игривой!

Мы привыкаем к чудесам —

Потом на все глядим лениво,

Потом и жизнь постыла нам:

Ее загадка и завязка

Уже длинна, стара, скучна,

Как пересказанная сказка

Усталому пред часом сна.

(«Жизнь», 1826)

Стихотворение производит впечатление очень искреннего, согретого подлинным чувством, но оно и концептуально, в нем заключена целая философия жизни. Отсюда его необычная стройность, завершенность, логическая выдержанность. Это поэзия мысли в самом точном значении этого слова.

Типичный представитель русского романтизма , Веневи-тинов рисует в своих произведениях образ художника, «сына богов», стремящегося постигнуть тайны мироздания, быть поборником добра и правды, предназначенного стать вож-дем всего человечества. В программной статье «О состоя-нии просвещения в России» Веневитинов писал: «Худож-ник одушевляет холст и мрамор для того только, чтобы осуществить свое чувство, чтоб убедиться в его силе; поэт искусственным образом переносит себя в борьбу с приро-дою, с судьбою, чтоб в сем противоречии испытать дух свой и гордо провозгласить торжество ума».

Декабрьские события 1825 г., а также страстная, но, увы, безответная любовь Веневитинова к княгине 3. Волконской подорвали жизненные силы душевно хрупкого поэта. Осе-нью 1826 г. он покинул Москву и переехал в Петербург, где в марте 1827 г. скоропостижно умер в возрасте неполных двадцати двух лет.